Михаил В. Гольд.

    КАК Я СТАЛ ТВОРЧЕСКОЙ ЛИЧНОСТЬЮ

    Я личность доисторическая, но на двух ногах. Динозавры прошли мимо и гораздо заранее. Наполеон иже с ними. А высо-кие технологии назывались кибернетикой. Советский политиче-ский словарь, изданный годика за четыре до моего рождения определял её, как “буржуазную лженауку, признанную оболва-нивать рабочий класс и отвлекать его от классовой борьбы”. Что-то типа стриптиза. Про стриптиз там тоже было. Но лучше раз посмотреть, не наше свинство, чем сто раз читать. Компью-тер именовался ЭВМ – электронно вычислительной машиной. Занимал три этажа любого здания и обслуживался бригадой кибернетиков. Это те, которые с мозгами. Запускался вручную или с толкача. Для чего в бригаде среди тут наличествовал сле-сарь – дя Петя. Сильно пьющий, и приучающий к этому бригаду кибернетиков. Спившуюся бригаду периодически меняли. Дя Петя оставался на посту и получал новых собутыльников. Конечно, это несколько затратно, зато как интересно. Из осталь-ных неудобств. Проводные телефоны, бумажные книги, которые надо читать. Поздравительные открытки и телеграммы, что бро-сать в почтовый ящик. Общающиеся знали друг-друга в лицо, а не по никам. Секс был другой, потому что дамы без селикона, достижений современной химии в косметологии. Как базарная курица. Что купил, то и сожрал. Всё своё ношу с собой. Нынче как? В душ перед этим самым сходила, вернулась. Он посмотрел и всё. Кончил, если не умер! Ну организм так устроен мужской. В минуты крайнего ужаса на абсолютную опасность реагирова-ть обильным семяизвержением. Это понять можно?

    Так вот и жили. Ну да, как могли.

    В маленьком южном городке у самого синего Чёрного моря водились и размножались, как ни странно, самые обычные лю-ди, которых человекообразные обезьяны называют Homo sapie-ns. Нет, совсем не то, что вы подумали. Не ругательство и не се-ксуальная ориентация. Гораздо хуже. Человек разумный. И  тех человеков тысяч сто пятьдесят. Разумных, естественно, много меньше.

    В те замшелые годы модно физикам отдавать детей в лирики.   Из той лирики в городишке наблюдалась только музыкальная школа в синагоге. Бывшей. На всех высокого искусства не хва-тало. В клубах и прочих местах скопления скучающего народа открывались музыкальные студии. Грубо говоря, музыкальная школа облегчёного профиля для дефективных типа глухого Бе-тховена. Один инструмент, без сольфеджио, хора, оркестра. Все те, кто был морально готов и материально в состоянии купить ребёнку хотя бы барабанные палочки, тут же тащили несчастного в синагогу.

    Дети из неблагополучных семей, где хорошо знали цену пус-той бутылки – двенадцать копеек, уходили в бокс. Я до истерики желал бокса. Мама и бабушкой с ужасом смотрели на этого аид-ского ребёнка, явный алемехел. Бабушка взяла меня за руку и от-вела в боксёрский зал. Тренер оказал мне массу уважения. Отме-тил при этом, что в моей весовой категории и возрастной группе мне просто нет равных в мире. Обещал подобрать достойного соперника возможно в Америке. Там сильные чернокожие боксё- ры. Однако, нужно время. Назначил встречу через пять лет. До-мой я шёл с надеждой в сердце и стаканом томатного сока в же-лудке.

    Стремительно старею. Через несколько месяцев стукнет шес-ть лет. Жениться рано, но о творческом наследии подумать сто-ит. Надо заметить, что имею происходить из очень приличной семьи по маминой линии, по другой линии тоже да и, может бы-ть, даже лучше. В 1936 году от рождества Христова мой дед был официально признан англо аргентинским и японским шпионом. За что и схлопотал срок длиною в жизнь. Кто-нибудь может пох-вастаться таким дедом? Я – всегда пожалуйста.

    Бабушка в детстве обучалась на фортепианах. Этому увлекате-льному занятию помешали большевики со своим переворотом. Таскать рояль по ставшей раком империи очень тяжело и неудо-бно. Другое дело скрипка. Под мышку взял и в дальний путь на долгие года. К тому же национальная музычка. Бабанька и прис-троила бесправную тогда маму на эту музычку. Во время войны в дом со скрипкой угодила бомба. Бывает такая везуха. Потом бабанька ушла на фронт, мама попала с родной тёткой в Сибирь. Не до Страдивари.

    На семейном совете относительно меня решили прикупить пианино, но обучать несчастного на скрипке. Папа ничего не понял из хитросплетений истории музыки и был за аккордеон. Дешевле, останется на пиво, а результат, как показала практика, один и тот же.

    Мама видела меня только в творчестве. Другого существова-ния для меня не признавала. Ребёнок при фраке, манишке, крах-мале, в свете прожекторов потеет и воняет потом. Вокруг боль-шой симфонический оркестр полного профиля нюхает всё это и Первый концерт для фортепьяно с оркестром Чайковского. Пра-вда, мама в своих мечтах не определилась с моим местом под софитами. За дирежёрским пультом или за роялем.

    Купили “Украина-Одесса”. Я посмотрел на громадное и чёр-ное, понял, что добром это всё не кончится. Приобретением гордится одна мама. Тут же вызвала настройщика Рабиновича. Настройщик что-то крутил, натягивал, молчал. Мама не выдер-жала.

    - Как инструмент?

    - Не “Петроф”, мадам, точно.

    - При чём тут Петров?- удивилась мама.

    - “Петроф” – немецкая фирма, производящая концертные рояли.

    - Вы настраивали “Петроф”?

    - Откуда и здесь будет концертный рояль? Но я настраиваю всё. Гармошки тоже. Я – скрипач.

    - При чём тут скрипач?

    - У скрипача абсолютный слух.

    - Да-а?.. - удивилась мама. - Раз её обучали игре на скрипке значит у неё абсолютный слух. Можно гордиться.

    Бабушка плевала на Рабиновича, “Петрофа” и Первый конце-рт для фотрепьяно с оркестром Чайковского тоже. Метнулась в библиотеку и разжилась сборником песен Соловьёва-Седого. Его называют прекрасным мелодистом. В исполнении бабушки это как-то не чувствуется. А когда не только тыкаем в клавиши, но и поём, кот Мурзик прижимает ушки и прячется за диван. Испытание не для слабаков. Мама не выдержала и заметила, что бабушка далеко не Рихтер и Вишневская. Бабушка плевала на конструктивную критику снизу, продолжала свои упражнения. Было и положительное. Сосед-алкоголик раз пьяный послушал бабушку и бросил пить. Подумал, что всё.

    День Голгофы наступил. Меня вызвали. Я затащил свой крест в класс с тремя в ряд столами, стульями и большим роялем. На-роду набилось предостаточно. Разновозрастные тёти загранично и нет одетые, дяденьки со скучающими лицами. Видно, что ме-роприятие на фиг никому не надо. Испуганным детишкам тем более. Красивая тётенька свободно сидящая у рояля что-то быс-тренько наиграла из пары, тройки ноток.

    - Повтори!-строго сказала она.

    - На рояле?- полным ужаса голосом поинтересовался я.

    - Пропой.

    Пропить – это я понимаю. Всё тот же сосед, который алкого-лик, вытащил из дома и пропил шкаф. Я оценивающе посмотрел на рояль. Пропищал те нотки, повторил ритм выданный дядень-кой по столу.

    - Молодец.- устало сказала мне старшая тётенька и я юркнул за дверь.

    Мама вся на нервах. Почему-то верит в святость искусства и служение ему в музыкальной школе нашего захолустья. На са-мом деле пищал я не то, и стучал не так, меня всё равно зачис-лили в школу. Мама – известный в городе филолог. Её ученики и те, кого она готовит в любой институт или университет с лёта пишут сочинения максимум с одной ошибкой, а это проходной балл. Там, где нужен устный русский тоже не теряются. У музы-кальных богов есть дети и тоже поступают. В консерваторию сдают русский. Какая разница, что ты не сдал, специальность или русский? Провалился.

    Меня определили на скрипочку к великому Хейфицу. Он ещё велик тем, что быстро понял – из меня каши не сваришь, а мама одержима искусством. Если аидиши маме поставила перед со-бой цель, она разнесёт пол мира, но своего добьётся. Хейфиц сбежал. Его очень вовремя позвали директором музучилища то ли на Камчатке или Сахалине. Где-то там. Достать его мною маме в тех местах будет весьма затруднительно. Остался один Чистяков. Ему мама не доверяла. Поговаривали о нём хорошо, но был какой-то не поганинистый и ел на автобусной остановке общепитовские пирожки, хотя носил норковую шапку. Какой после этого Ойстрах? В общем полное не то и не здесь.

    Не долго сомневаясь в правильности выбранного для ребёнка пути мама устроила меня на фортепиано. Последующие четыре года наполнены до краёв искусством, то есть этюдами Черни, “Игрой в лошадки“ Чайковского, сольфеджио с музыкальными диктантами и хором, на котором почему-то петь и не фальшиви-ть. Всё это надо вынести и выдержать. Папа сказал, что я муж-чина и должен. Быть папой хорошо. Сказал и ушёл в море, а мне тут с музыкалкой, мамой и бабушкой оставаться.

    Состоялось!!! У музыкальной общественности города кончи-лись дети-абитуриенты. Наступил момент истины. Я шедевра-льно, шикарно, гениально, вдохновенно завалит то ли экзамен или переводной академический концерт. Всякие Рихтер, Гиле-льс, Ван-Клиберн нервно курили в сторонке, тяжело переживая мой вселенский триумф. Причина оказалась проста, как вода из крана. У меня напрочь, то есть совсем и хронически отсутствует музыкальный слух. Так как бабушка забавляется на пианино не лучше меня, я ей тоже заявил, что у неё полное отсутствие му-зыкально слуха и нет навыков игры легато. Бабуля хоть и меди-цинской службы, но полковник в отставке и недолго. Хорошо знает слова Фрунзе – Строй дисциплинирует! Охренела от моего музыкального словаря. Возмездие её настигло.

    Мама внешне милая, беззащитная, коммуникабельная оказа-лась внутри твёрдым и решительным созданием. Надо мной сгустились тучи музыкальной студии клуба имени Островского рыболовецкого колхоза имени Менжинского, где-то у чёрта на куличках. Этих куличек нет даже на географической карте. Спас папа. Списался в отпуск. Как все штурмана, чудовищно логичен.

    - У него там появится слух?

    Мама уставилась на папу. Простой вопрос может поставить в тупик. Капитан “Красной Пресни” продожил.

    - Ни хрена у него не появится. Одороблу продадим.- это папа так непочтительно об пианино.

    Мама кивнула. Она ещё на что-то надеется.

    - Купим аккордеон!

    - Уважаемая Розалия Марковна будет осваивать? Пожалей Мурзика!

    Маме пришлось несколько поникнуть. Муж кругом оказался прав. Мало того папа предначертал моё ближайшее будущее.

    - Смотри, он всё время рисует. Переводит массу бумаги. Заме-тила?

    - Наймём ему учителя!

    - Для начала поговори с ним.

    Мама фениксом воспряла из пепла. Я уже не потею во фраке. В толстовке. В моих руках кровоточит красками палитра с гряз-ными кистями. А пока, под шум волны я отправился в боксёрс-кую секцию напомнить тренеру о американских неграх, томящи-хся в тисках апартеида, которых я должен побить. Оказалось, что всё лишнее. В моём почти десятилетнем возрасте вокруг бродит море спаринг-партнёров соответствующего возраста и веса. О чём я гордо сообщил дома. Мама схватилась за голову.

    - Агройсер цурес майне! Аидыше ребёнок – боксерист. Майн Гот, вей-из- мир!- подвела итог этому периоду моей жизни бабу-шка.

    Мама практически раздобыла мне учителя с большой буквы. Жил, был в нашем интеллектуальном захолустье, культурной провинции Великий художник. Лучших людей нашего города, живущего слухами и сплетнями мало интересовал. Гораздо ме-ньше, чем жена популярного городского директора завода На-тана Львовича Валя Попугай Всем Дай! По-свойски, просто Ва-ля Попугай. Что ни день, то сенсация. Художников в городишке очень меньше, чем мизерное количество, а уж Великий один. Внешне Великому художнику до Вали Попугай просто не дожи-ть. Росту метр с береткой. Беретка – атрибут любого творца в изобразительном искусстве, как и борода с усами. Кстати, они у него не так, чтобы удались. Три волосины в два ряда зато длин-ные, словно узбекский аксакал или восточный философ, учите-ль, постоянно медитирующего дядюшки Хо. Во рту неизменная, зажёванная, споткнувшаяся на середине папироса. Худ и сух до чрезвычайности детского размера. Всё это зовётся Эдуард Пет-рович Братов. Или просто Петрович. Биографии Петрович са-мой обычной, советской. Ростовский художественный техникум, война, Киевский художественный институт. Одна отличительная черта. Сам Бог вложил в руки Петровича кисти. Это так, лириче-ское отступление, потому что дальше всё обычное, во многом свойственное советским и не только художникам. Пил Петрович здорово. Бывало до усёра. Однако, ни алкоголиком, ни запойным не был. Любил даже не женщин, а баб-с. О чём свидетельствуют алименты пяти бывшим жёнам. Сколько детей построил вели-кий художник им, сам Петрович сбивался со счёта. В данный момент женат на шестой – акварелистке. В силу этих причин находится в вечном финансовом цейтноте. В постоянном поиске работы и берёт учеников. Однако, Петрович как-то сумел оста-вить далеко позади саму Валю Попугай.

    В городке мастерские областного комбината “Художественно-го фонда” – организации Союза Советских художников. Служи-ть в них могли только при наличии диплома. Диплом в городке имели меньше, чем единицы. Поэтому оформиловка от этих профессионалов стоила дорого, но выглядела произведением ис-кусства по сравнению с халтурой так называемых оформителей-самопалов, произраставших на скудных местных почвах. Жили дипломированные профессионалы скрытно, пили келейно. Ху-дожественный табор квартировал в самом центровом месте го-родка на улице Ленинской в бывшем магазинчике со стеклянной дверью и двумя витринными окнами по сторонам её. Площади магазинчика явно не хватало для творческих свершений, мону-ментального замаха. Над магазинчиком когда-то было четыре жилые комнаты без коммунальных услуг, что очень важно для моего рассказа. Три использовали, как персональные мастерс-кие, а кухню забрал себе директор мастерских с бухгалтершей. Дверь из общего зала на Ленинскую директор закрыл. Это был кратчайший путь к винному фирменному магазину “Таврида”, в котором продавались “чернила” и “половая жизнь червей”, про-чие ядохимикаты.

    Случилось в канун майских праздников. В субботу. В период полного гона заработка, как профессионалами, знающими, как держать карандаш, так и халтурщиками, умеющими через тра-фарет.

    В те мало технологичные, но более культурные времена гад-жетов, ноутбуков и персональных компьютеров даже самурай-ская Япония не знала. О Южной Корее и говорить нечего. Ра-дио, газеты. Но самые горячие, жареные сплетни – только из ли-чного общения. Телевизор не у всех и не для всех.

    Весна, вечер, погода чудесная.Страна недавно стала работать на пятидневке. Весь город гуляет Ленинскую. Свой показать, у людей посмотреть. С новостями не очень. То, что Попугай муж сам вытаскивал в городской гостинице из-под каких-то армян – совсем не новость. Не первый раз и случилось три дня назад. Остаётся только важно кивать знакомым, с приятелями делиться планами на майские.

    А Петрович кончил в технике сухой кисти, очень популярной в те замшелые времена, кормовой заказ. Натирал членов Полит-бюро. Эти лики небожителей крепились на главную витрину центрального универмага города “Черноморский”. Все небожи-тели в персональной мастерской не умещались. А некоторые рожи еле влазили в экспозиционный размер. Разъелись на руко-водящих харчах. Поэтому мастер каждого натёртого тащил в об-щий зал и прислонял к стенке. По окончании работы у Петрови-ча было. Принял под занюхать берет и лёг на кушетку с устатку. Проснулся, не потому что уже, а надо. Во хмелю. Бросился к вы-ходу. За ним туалет типа сортир. Заперт! В кармане штанов бул-тыхается ключ, но из реальности Петрович осознаёт одно – Уй-ю-юй!!! Трясёт дверь. Кокосы с неё не сыпя-тся и она не откры-вается. Бросился в общий зал. По пути включил свет. Но и тут дверь закрыта на века. И вот он последний предел. Но Петрович успел расстегнуть и достать!

    Дежурному отдела КГБ доложили почти сразу. Пост чекист бросить не мог. В тяжёлых раздумьях провёл некоторое время. Решил тревожную группу пограничной береговой заставы не поднимать. Связался с дежурным по горотделу милиции. И на место выбежал милицейский наряд, гремя сапогами. Благо неда-леко. На одной улице. А Петрович уже. Не потому что осознал, а иссяк. Вернулся в мастерскую на кушеточку и продолжил. В об-щем зале на подведомственный народ с экспозиционного разме-ра смотрели тупо надутые морды обоссаных членов Политбюро.

    Вот такой Великий художник учил меня семь лет азам. Прави-льно держать карандаш, писать с тёмных мест, композировать. Фрагментарно рассказывал историю искусств. Эти фрагменты касались в основном известных анекдотов и всяких баек.

    Наконец заветный аттестат зрелости в моих зубах. Мама пош-ла советоваться с Петровичем. Великий художник находился в лёгкой степени творчества, потому чудовищно галантерейный и логичный. Несколько погрустил, что мама замужняя женщина и выдал.

    - В Суриковский вам лучше не ехать. Ваших там принимают, но только своих.

    - Каких наших и почему своих?- несколько тупо спросила ма-ма, по-прежнему, верит в святость искуства.

    - Евреев, но только потомков Народных художников страны.

    - Борис Хаимович Фридлянд подойдёт?

    - Это ещё кто?!- удивился Петрович и ощутил непреодолимое желание принять.

    - Борис Ефимович Ефимов. Народный художник СССР.

    - Он ваш папа?- с опаской спросил Великий художник и ре-шил с выпить повременить.

    - Друг детства моего отца.

    - Думаете он помнит вашего папу, мадам? В Питер можете не ехать. Там принимают всех, но не ваших. А в Киев стоит. Колхо-зный институт. Простой. Я его кончал. Очень может поступить.

    У мамы созрел иезуитский план. Бабушка его выслушала вни-мательно. Достала два бокала, бутылку "Бурбона" вывезенного папой из мира чистогана. Это виски она уважает вместе с папой. Разлила.

    - Пей!

    - Зачем?

    - Ты в своём уме? Какой Фридлянд, Какой Ефимов, хотя это один и тот же Боря. Пей! И спроси у ребёнка шо он хочет от той жизни.

    - Но!

    - Пей и спроси!

    За четверть часа рухнула хрустальная мечта маминой жизни и все воздушные замки из песка. Ничего не оставалось, как прико-нчить флакон “Бурбона”.

    Вскоре мама узнала, что искусство не так уж и свято даже в нашем захолустье. А уж…

    Я пошёл своим генеральным курсом.

    Большой Тель-Авив.

    2023 год.